ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ.
Он таки вернулся. Из Одессы. На этот раз не один - с весной. Подмоченной дождями, неказистой на вид (объявилась, глядите-ка, самой смешно, поди…), но самой, что ни на есть настоящей. Добром это не кончится. Для города, для Маслова, для весны... Для мирных жителей...
Одним словом - наши в городе. Именно - вернувшиеся. Почти из небытия, изрядно потрёпанные критиками и зимой, но непобеждённые. Все мы в назначенный срок уходим, чтобы потом вернуться, рождаемся, усыхаем, потом снова всплываем на поверхность... Чтобы опять вернуться куда-то, умерев здесь...
Потому так нелепо для меня услышать или - не дай Бог - прочитать что-то вроде „Весна наступила!” Что может быть наивней! Она - вернулась, господа, вернулась! Наступать или отступать - не наш удел. Судите сами - „Маслов наступил!”. Не комильфо. Другое дело - „Вернулся!”. Из Одессы. Приехал, пришёл, приполз, прилетел... Какая разница? Полёт существует лишь для того, чтобы оценить его красоту, а не для добычи (ударение на первый слог) свежей рыбы на ужин. Или на обед. Или просто перекусить. Дабы набраться сил для наступления. Но чаще (что значит - всегда!) - для отступления...
Эх, господа, знали бы вы всю правду, то-то посмеялись бы вместе с нами! Но не до того ведь вам, в суете сует-то. А мне напрашиваться и стучать в души пропащие с вестью благой Всевышний не велел, мол, есть кому, сутанистым и наваристым животами, грозился осерчать если что... Цунами, землетрясения, пиздец атомной энергетике... Хватит с вас и того,что Кадыров снимает первый чеченский фильм по Чехову с Жаном Рено в главной роли - вчера в инете прочитал...
Выйдя из подъезда ранним утром - к коему причисляю отрезок времени с пяти до пол-девятого утра - я сразу всё понял. Некое подобие экзистенциального опыта. Откровение из ниоткуда и в то же время со всех сторон. Ментальная смена декораций в окружающей среде, что не могло не отразиться в мире материальном. Приветливо улыбнувшийся дворник, женщина вроде. „Смотри, - говорит, - гандоны! Целых два! Видать Верка со второго этажа выбросила... Помирилась, знать, со своим упырём... Весна, ёб вашу мать, весна!”. Впервые за шесть лет заговорила со мной, сердешная...
Водитель топика - пожилой мачо - был упакован в „тройку” без жилетки, правда, в кедах... Он постоянно дымил папироской, изредка огрызась на фальцет пассажиров о вреде курения в закрытом отсеке, мол, волнуюсь я, суки, волнуюсь, а на гаишников „пиливал свэрху своя колокольня”. Но глаза его были добры и пронзительны, как июльское небо. Ехал, видать, на встречу со своим белокурым счастьем, центнера на два. Или три, потому как денег не взял, похваставшись на две гривны с полтинной - „Сиськи - во!” и упёрся локтями в лобовое стекло...
А на остановке два милиционера, задрав головы, наблюдали за маленьким серебрянным самолётиком в небесах. Все люди куда-то бегут, торопятся, лица озабоченные до невозможности, а они - в небо устремлённые взглядом застыли на улице Большой Морской. Вглядом утремлённые, сердцем утомлённые... Когда я проходил мимо, один из них глубоким контральто запротоколировал - „ Я ведь в детстве того... Мечтал стать лётчиком...”. Второй дружелюбно поддёргал его за кобуру. Настоящую, кожанную, но пустую кобуру. „А мама нам говорила, что ты у нас лётчик... Лётчик-налётчик!”
Юродивый на лавочке с картонкой в руке - „Приму в дар баян!”, хмыкнул в их сторону - „Пидормоты!”. И был услышан, подхвачен под руки вместе с картонкой и унесён не знамо куда... Наверное, в приют для обездоленных... Хотя, скорее всего, ему в ближайшей подворотне вынесли „физическое порицание” и отпустили на постылую волю. Больно, брат, телу, невзгодами мирскими истощённому, больно... Но ведь за правду-матерь, за святую Русь... А за что ещё, в городе-герое, коль при власти, пусть и с пустой кобурой... Можно за Львов просвещённый... Какая разница, ежели сапогами утюжишь блаженного...
Когда я сел за рабочий стол зазвонил телефон. „Это я - Маслов, вот вернулся из Одессы...”
„Ну, здравствуй, Маслов, здравствуй...”
Мне вдруг захотелось рассказать ему давнишнюю историю, вычитанную мной из воспоминаний русского художника Коровина. Пожаловался ему как-то, году эдак в девятнадцатом прошлого века, Фёдор Иванович Шаляпин, мол, заставляют большевики спеть арию Бориски Годунова перед „конными матросами”. „Случайно не знаешь,что это за люди такие?»… И отвечал ему Константин Алексеевич - «Кто такие матросы конные я не знаю, но из этой страны надо уезжать!». И они уехали. Оба. Навсегда.
Промолчал же потому, что считаю, что из страны надо было уезжать кентаврам с наганами на мотне и оловянными чушками вместо сердца. И тогда и сейчас. Навсегда и безвозвратно… А художники на то и художники, что без них, бедолаг, и Родина из счастливой женщины превращается в глаза выплакавшую старушку…
Так что замечательно, Маслов, что ты вернулся. Из Одессы. И не один - с весной… Такие дела.