«Интересно, как бы все это прокомментировал Фрейд? Как бы он классифицировал ее поведение: эксгибиционизм или неудовлетворенное либидо? А ну ее в задницу, пусть делает что хочет. Мне на это ровным счетом наплевать. Ксюха! Тоже мне, царица Савская! Назло обстоятельствам буду работать. Хотя у нее очень красивые груди. И не большие, как расплывшиеся на солнце медузы, но и не маленькие, как испуганные хорьки. И вот еще, соски! Торчащие вверх! Как два подсолнуха, которые вслед за солнцем крутят головками. И острые, боже, какие они острые! Она может проткнуть ими не только кожу, но и любое препятствие на своем пути. Соски… у них такая странная пигментация. Нежно-розовый ореол и темно-коричневые пуговички. Почти черные. Тьфу! Ну ее к черту вместе с сосками, пусть их даже не два, а четыре, восемь – сколько угодно. Мне все равно. Хотя, если по ним провести самыми кончиками пальцев, - так опытный домушник поглаживает дверной замок, прежде чем его вскрыть, - то они начнут увеличиваться в размерах прямо на глазах. Даже не увеличиваться, а вытягиваться, словно перископ на подводной лодке. О, точно, изобретатель перископа наверняка содрал этот принцип после бессонной ночи наблюдения за женской грудью».
- Эй, ты уже работаешь?
- Ксюха, мы же договорились.
- Это я так спросила. Что ты так нервничаешь? Просто я сейчас за тобой наблюдала и пришла к любопытному выводу.
- Какому же? – Юрка постарался произнести это как можно более равнодушно.
- Интересно, у всех сценаристов во время работы наступает эрекция? – при этом Ксюха ядовито фыркнула.
Удар пришелся в прямом смысле ниже пояса: Боб не уследил за состоянием автономных органов, и они незаметно вышли из-под контроля.
- А, впрочем, работой, работай, - Ксюшка демонстративно перевернулась на спину, при этом плед вместе с простыней, будто сговорившись, обнажили всю левую половину, включая злополучный сосок.
Боб молча проглотил пилюлю и еще ниже склонился над бумагами, но некстати сказавшееся чересчур развитое боковое зрение давало исчерпывающую информацию о происходящем вокруг. «Клин клином вышибают» – и он наугад открыл том Кастанедо: «…Обучать мужчину-мага очень трудно, потому что его внимание всегда закрыто, сфокусировано на чем-нибудь. А вот женщина всегда ОТКРЫТА. Поэтому она большую часть своего времени ни на чем не фокусирует своего внимания, особенно в течение менструального периода. Нагваль рассказал мне, а затем продемонстрировал, что в эти дни я могу полностью отвлечь свое внимание от образов мира. Если я не фиксирую его на мире, то мир рушится».
- Тьфу! – вырвалось у Боба. – Они что, сговорились?
«А вот еще пассаж в тему: «…женщина-маг использует трещину между мирами, о которой я уже упоминала. Когда женщина менструирует, она не способна фокусировать свое внимание. Это и есть та трещина, о которой говорил мне Нагваль. Прекратив борьбу за фокусирование, женщина должна отвлечься от образов мира, созерцая отдаленные холмы, воду, например, реку, или облака».
Боб вспомнил, как в одной тусовке он случайно произнес фразу, точнее обронил, не осознавая ее смысл. И лишь по реакции окружающих с разинутыми ртами он понял, что ляпнул нечто нелепое или пошлое. Собравшиеся смотрели на него, как на нарушителя обета, произнесшего вопреки запретам имя Иеговы. А фраза-то была по сути своей совершенно невинной: «Месячные – это продукт жизнедеятельности смерти». И все. Потом ушел, повторяя эти слова, и все более понимал их сакраментальный даже зловещий смысл. «Жизнедеятельность смерти». Эта фраза даже снилась ему в виде туманных неясных образов, которые, сменяя друг друга, сталкивались и обрастали невероятными ассоциациями. Боб прекрасно понимал, что в этом процессе нет ничего мистического, если смотреть строгим взглядом естествоиспытателя. Подумаешь, созрела яйцеклетка, скиталась в брюхе в поисках дружков, а потом по темному коридору попала в огромную полость и, - надо же! – вдруг началось землетрясение. Мутный горячий поток лавы подхватил бедняжку и увлек за собой к подножию вулкана. И она, захлебываясь, уродуясь и калечась, вскоре превратилась в окровавленный тампон… Было бы лучше всего этого не знать. А вообще, кто знает, что лучше?
Погруженный в физиологический экскурс, Боб не сразу услышал странный звук: такой тихий и далекий, будто долетевший из-за океана. «Крик бабочки» – почему-то вспомнилось из Кастанедо. Юрка замер, боясь шелохнуться и этим вспугнуть гостя.
Звук повторился , на этот раз он имел иную окраску. Боб никогда не слышал, как плачут киты, выброшенные на берег, если они вообще плачут. Но если это так, то плакать они должны, издавая именно такой звук. Или нет, так мог кричать только человек, не желающий рождаться. Не то, не то. А может это крик человека, которому какая-то сволочь рассказала в подробностях точную дату и обстоятельства его смерти. Такая печаль, замешанная на нездешней тоске, исторгаемая из самого нутра страдающей души.
Он мог бы и не поворачиваться на звук, он даже наверняка знал, что увидит, и все-таки голова поворачивалась помимо его воли и все для того, чтобы глаза сфокусировались на объекте, издающем этот звук. Но с глазами тут же случилась скверная история: они не могли видеть теперь всю комнату, а только огромную зияющую воронку, в которую стекала, все быстрей и быстрей вращаясь, раскаленная лава. Боб почувствовал сильное головокружение, словно и он сам был вовлечен в этот круговорот. Его тело как бы уменьшилось в размерах, превратилось в щепку, на которой сидели два его глаза. Они прижались от страха друг к другу, и от этого поле зрения сильно сузилось, окружающий мир деформировался, но движение при этом не прекратилось ни на секунду. Наоборот, из одной плоскости оно перешло в две, потом в три и вскоре уже трудно было сосчитать количество координат, захваченных центростремительным бегом по раскаленной реке к самому эпицентру, где его немигающим зрачком поджидало черное НИЧТО.
Внезапно Боб ощутил сильную боль внизу живота, и тут же эта боль превратилась в приятную теплую волну: она распространялась по всему телу, докатилась до груди, поднялась вверх по шее. От сильного жара запылали щеки, а виски пульсировали, словно изнутри кто-то стучал в них маленькими молоточками.
И звук… Он не смолкал, аккомпанируя всей какофонии, придавая ей некий смысл, если что-нибудь теперь имело смысл.
На секунду, даже на долю секунды, к Бабанину вернулось зрение, то самое, которым он пользовался всю жизнь. И в это мгновение он увидел взбитую постель, Ксюху с искаженным судорогой лицом, откинувшуюся в страшной позе на спину. Она лежала, широко раздвинув ноги, они даже не касались пятками постели. И от этого казалось, что они упираются в невидимый грунт, прозрачную плоскость, и пальцами, нет, пальцем, она… Этот палец неустанно пытался сковырнуть несуществующую болячку у входа в черный зрачок. Он сковыривал и сковыривал – автоматическое движение, которое выполняют запрограммированные роботы на выставках. Этот вызывающе белый палец на кроваво-красном фоне раскаленной лавы напоминал древко копья первобытного охотника, смертельно ранившего страшного зверя. И чем больше зверь пытался выдернуть, перекусить древко, тем глубже острие вонзалось в его сердце, приближая кончину. Зверь прыгал на месте, катался в луже собственной крови, из его оскаленной пасти, пенясь, вытекала белесая слюна с крупными хлопьями. И эта агония длилась вечность, а смерть, такая желанная, обходила стороной страшное место.
Внезапно сцена оборвалась гортанным нечеловеческим криком. Ксюшка билась в конвульсиях на кровати, а из-под полуприкрытых век вытекали огромные, величиной с горошину слезы.
Может оконное стекло лопнуло само по себе, может от брошенного кем-то камня, но комната тут же заполнилась ледяным дыханием зимы, немного притушив бушевавший здесь огонь. На кровати в складках влажного белья, источающего приторный запах свежевыпотрошенного нутра, неподвижно лежал царственно-бледный Гамлет, принц Датский.