Бывают в жизни встречи, даже мимолетные, которые, однако, навсегда оставляют след в душе.

…Однажды глубокой осенью на вокзале в Феодосии ко мне подошел пожилой человек и обратился, подчеркнуто вежливо извиняясь:

- Простите, пожалуйста, вы не скажете, где находится «Южная точка»?.. *

Был поздний час, уже за одиннадцать, и я случайно оказался на вокзале, забежав туда на минуту, только чтобы узнать время московского поезда из Симферополя. Людей в помещении было мало, и неожиданное обращение ко мне не показалось таким уж странным. Странным казалось другое: ну кто в такую пору, зная хоть немного город, захочет добираться до Южной точки?.. - лучше было подождать утра.

Я плохо знал Феодосию, но и для меня вопрос незнакомца выдавал в нем человека приезжего, чужого в этом городе. Но самым неожиданным в обращении являлось нечто иное - выражение, интонация, с которыми были сказаны эти слова; я невольно остановился, удивленный чем-то необычным, еще не осознанным... И дело тут было не только в вежливости, даже совсем не в ней.

Я стал объяснять человеку, как можно добраться до Южной точки, расположенной в другом конце города, да еще за огромной бухтой, советовал отложить это до завтра, а сам, заинтересованный, исподволь рассматривал его. И первое, что поразило меня в нем, что бросалось в глаза даже при самом поверхностном внимании, было странное несоответствие всего его облика и, казалось, довольно жалкого состояния тем несомненным мягкости и благородству, которые сквозили в каждом его слове, в каждом жесте и взгляде. - Увы! они неуловимо странно и необъяснимо смешивались в нем с какой-то робостью, даже виноватостью, вызывая непроизвольное, но острое чувство жалости.

И, действительно, его более чем скромная и для такой поры слишком легкая одежда оставляла желать лучшего и неизбежно наводила на мысль о бедности. На вид незнакомцу можно было дать лет шестьдесят с небольшим; хотя на самом деле ему, возможно, было и меньше... Он был невысокого роста, худощав и гибок в движениях. Темные волосы его, выбившиеся из-под старой, линялой фетровой шляпы, были заметно побиты сединой. Нос правильной, хорошей формы перерезала полоса косого шрама, и это придавало его тонкому, изящному лицу отпечаток какой-то обреченности... Из-за своей поношенной, бедной одежды он в первую минуту мог произвести впечатление одного из тех беспокойных существ неопределенного племени, которые сопутствуют всякому скоплению людей на вокзалах, в портах, тавернах, и т.п.

Но глаза, - надо было хоть раз увидеть его глаза!.. серо- голубые, ясные и вопрошающие, они светились таким живым интересом и вниманием к окружающему, такой неподдельной любознательностью, какие свойственны обычно только молодости.

И в то же время в них явственно сквозила глубокая и затаенная, какая-то неизбывная врубелевская печаль... Неизъяснимое выражение этих глаз тотчас же привлекало ваше внимание и заставляло решительным образом изменить первое, не слишком благоприятное впечатление об их обладателе: в них явственно отражались вся напряженность и трепетность человеческой мысли. И речь его, удивительно точная и правильная, еще больше подтверждала все то же разительное противоречие… - Говорил он медленно, словно следя со стороны за ходом собственной мысли, немного нараспев, и голос его, как и взгляд, был необыкновенно мягкий, только слишком тих и робок; легко можно было представить себе человека по одному этому голосу... Я, будто завороженный, слушал его, и ощущение незаурядности, необычайности встречи все сильнее охватывало меня. И никак не мог понять, отчего так притягивает к нему какая-то незримая сила обаяния, и кого он напоминал мне?..

Мы поговорили с ним всего несколько минут. Узнав от меня, что на Южную точку теперь уже ничем не добраться, кроме случайной попутной машины, мой собеседник совершенно спокойно, почти безучастно сказал: - Что ж, придется провести ночь на этом вокзале…

Был конец ноября, с моря дул режущий, студеный ветер, и с каждым входящим в здание вокзала врывался поток холодного, пронизывающего воздуха. И хоть я понимал, что этому человеку не впервые приходится укрываться от непогоды таким простым и давним, как цивилизованный мир, способом, все же одна только мысль о сегодняшней ночи без дома приводила в дрожь. И я с естественным, почти бессознательным побуждением, желая хоть как-то выразить ему свое сочувствие, сказал: «Неприятная вещь!..» На что он просто и без всякого желания удивить или разжалобить меня, так же невозмутимо и спокойно ответил: «Привычная вещь...»

И то ли инстинктивно, своим обостренным чутьем ощутив мою ненужную жалость к нему и противясь ей, то ли следуя ходу собственных мыслей, он вдруг проговорил своим певучим тихим голосом:

- У Виктора Гюго, уж сейчас не помню где, есть такое верное наблюдение: бедность ребенка вызывает острую жалость даже у чужой матери; бедность юноши внушает участие молодой девушке; нищета же старого человека ни у кого не вызывает сочувствия или сострадания…

Я был до глубины души задет, поражен этими в цель пущенными словами, - он будто читал мои мысли. В ответ я смог пробормотать лишь что-то невнятное и малоубедительное, вроде «это зависит от людей...» Да и вряд ли я был убежден тогда, что можно привести ему какие-нибудь серьезные возражения. А он только пожал плечами в знак очевидной несостоятельности любых моих доводов перед непререкаемостью его истины и, повернувшись к стоявшему поблизости милиционеру, обратился к нему с каким-то незначащим вопросом…

Мне так хотелось поговорить с этим необычным, интересным человеком, узнать, кто он, и как и почему оказался в чужом для него городе; но пора! на улице меня ждала машина, и попутчики мои спешили в Симферополь, к ночному поезду... С огромным сожалением расстался я с незнакомцем, даже не узнав его имени и лишь кивнув ему на прощанье, будто расставаясь до завтра; а у самого внутри в эту минуту шевельнулось тревожное, щемящее чувство несостоявшегося и навсегда потерянного откровения... Я поспешно и нерешительно вышел из вокзала.

Машина стояла на том же месте, где я покинул ее; мотор глухо и укоризненно работал. Я бегом пересек маленькую площадь перед вокзалом и быстро вскочил в кабину. Шофер резко взял с места, своей решимостью и нетерпением словно бы проводя невидимую, но непреодолимую черту между реальным миром нашей поездки и тем случайным и неожиданным явлением, с которым я только что повстречался...

И вот уже машина мчалась сквозь густую тьму крымской ночи среди черных полей и холмов. Сверху на нас бесстрастно смотрели колючие, льдистые звезды, и от их вселенского холодного света в мире было тоскливо и неуютно. Дорога казалась бесконечной... Я невольно думал и думал о человеке с печальными и добрыми глазами мудреца и с горечью сознавал, что видел его первый и последний раз в жизни. – Кто он, и почему жизнь не оставила ему надежды на тепло и радость домашнего очага? Как оказался он одиноким на закате жизни, - не война ли тому причиной? ведь он должен был пройти войну... Где теперь и были ли у него какие-нибудь родные? - Эти и другие подобные вопросы одолевали меня вместе с чувством запоздалого сострадания и ощущением необъяснимой вины и какой-то ужасной несправедливости. - Правильно ли истолковал он слова великого гуманиста? не знаю... Да и настолько ли верны они теперь, - ведь времена изменились. Впрочем, изменилась ли природа человеческая, - вот вопрос... А если да, то неужели он, этот робкий, безответный странник по жизни не встречал на своем пути внимания и доброты, просто человеческого участия, наконец?.. И неужели все мы живем не для того, чтобы проходить свой единственный и неповторимый путь не в вечном одиночестве?..

Ответов на все эти вопросы не было. И мне не суждено было узнать ничего о нем – больше я никогда не встречал своего феодосийского Жана Вальжана. Позже, когда я вспоминал о своем случайном незнакомце, он стал казаться мне в чем-то похожим на Михаила Пришвина, - будто это был старый писатель, мудрец и философ, странствующий по свету в поисках ответа на вечные вопросы жизни, в поисках истины и добра…

Уж много лет прошло с тех пор, но память явственно, почти осязаемо и зримо сохранила во мне картину той мимолетной, но незабываемой встречи. Порою отчетливо, будто это было вчера, я вижу своего феодосийского незнакомца, чувствую на себе изучающий и доброжелательный взгляд его ясных серых глаз и совершенно внятно слышу его тихий голос... И как и тогда, много лет назад, к сердцу вновь подступает горячая волна острой непрошеной жалости.